Трилогия
Мертвые
Мертвые
Я не смотрю в окно – вот такая она, моя тишина, будто из облаков и камешков высечена, я играю ее у моста, мертвые пришли – послушать, когда тишина оборвется,одно чужое сердце забьется.
Я не открою двери – дом стоит, запертый, мертвые на паперти, просят монетку в ладони, под мостом сидят тролли; им страшно, они придвинулись друг к дружке и дрожат…
В воде мертвый принц, серый, будто камень, пахнет сырой рыбой и мокрыми волосами. Если его поцеловать в щеку, он разговаривает, жаль, только недолго – челюсть отваливается, ее надо искать, лезть за ней в холодную воду, его надо прощать, обещать: мол, скоро буду.
Я еще маленькая – дождь капает по крыше, гром гремит, а мертвые столпились в углах, и близко не подходят к свету. Привет, привет и тебе, тебя я знаю, а тебя медведь в прошлом году разорвал, когда ты еще живой был, теперь у тебя нет головы…ну, почти нет, этот огрызок не в счет. А ты повесилась из-за любви, дура, право слово, ходи теперь с петлей на шее, этим вечным ожерельем, а ты, ты, и ты…
Я смотрю на себя в свете свечи – живая, дышу, ничего не отваливается.
Я играю тишину, мертвые собираются в круг и слушают.
За окном, вдалеке, подвывает оборотень. Бедный, ему тоже страшно, так, как троллям.
Я слезаю со стула, выхожу за порог. Говорю мертвым: подождите здесь, и они остаются сидеть на полу, только кто-то незнакомый подошел к столу и трогает пальцем свечу. Свеча шипит. По дому расходится неприятный запах.
- Кыш, - говорю строго, и он отходит, скребя пальцами по столу. – Не перекиньте свечу.
И выхожу из дома.
Там еще хуже, чем казалось из окна; но сейчас надо пройти прямо и направо, а потом не пропустить поворот внутрь_и_наружу, он очень хитрый, этот поворот, постоянно прячется, а с неба льется вода, по небу пробегают белые молнии, и ветер, холодный и очень сырой, лезет под куртку.
Оборотень был там, где я и ожидала. Мокрый до последней шерстинки, прятался в развалинах дома, изредка поднимая голову и подвывая.
- Тихо, хороший, тихо.
Я подходила к нему аккуратно, разговаривая, как разговаривают с больными или маленькими детьми, и он подобрался, заскулив, и уткнулся холодным носом в колени.
Я погладила его, и он успокоился, перестал дрожать и улегся кольцом. Я почесала нос и облокотилась на него. Так, по крайней мере, теплее.
Больше не осталось людей. Здесь, по крайней мере. Если пройти еще один поворот, там будут, но не здесь. Здесь только мертвые и нечисть, и они боятся мертвых, так боятся, что не подходят близко, когда я играю, и мертвецы собираются вокруг.
А мне так нравится играть тишину, и еще мне нравится сидеть в развалинах, чувствуя спиной ровное дыхание оборотня.
Живые
Живые
.Живые. Живые - жи-вы-е, живы-е.
А на деле – такие же, как и мертвые. Просто у вас ничего не отваливается. И целовать в щеку вас не надо, и внимания – молчаливого, трепетного, по касательной взрезающего внимания вам не надо. С вами только говорить надо. Как же вы, живые, любите на жизнь жаловаться, это уму непостижимо просто.
Тот бросил, та ушла, эта залетела, этот женился, а ты? И смотрят выжидательно – мол, что скажу?
Да ничего не буду говорить, больно надо. Покиваю сочувственно, - да, бедное, несчастное, двуногое животное. Да, да, все стерпится, слюбится.
И еще вы, живые – те, которые постарше – выпить любите – это всякие жидкости, от которых вы становитесь расслабленными и болтливыми, и еще вы плохо ходите, если выпьете слишком много. И голова наутро болит. Наверное, это затем, чтобы вы поняли, что она у вас есть, вообще-то. Покурить любите – это всякого рода дымные палочки, набитые сухим сеном. Сено называется «табак». Вы утверждаете, что это помогает расслабиться.
Живые, блин. Только и желаний что расслабиться, поговорить и отыметь все, что движется.
Живые делятся на две категории: дети и взрослые. Дети – самая приятная категория. И от возраста ни капельки не зависит.
Впрочем, я будто диссертацию пишу.
А на самом деле, я просто сижу на мостике за старой церковью, и кидаю в воду камешки. Суеверные старухи говорят, что увидеть меня – дурная примета, детям я могу показать места с земляникой – ну, или еще какие-нибудь, по выбору, а молодежь… Молодежь видит меня тогда, когда хочет увидеть. И такой, какой хочет увидеть. Но я всегда знакома, да, ты видела где-то это лицо, да, ты целовал меня под яблонями. Мне только развлечение.
Но чаще всего мне десять лет, я сижу на мосту и кидаю камешки в воду. У меня желтое платьице, и я очень люблю ромашки.
- Подари мне ромашки, пушистый.
И мне отвечает тот, кто видит меня всегда:
- Возьми, красивая.
Нелюди
Нелюди
Я сижу в развалинах дома, оборотень обворачивается клубком вокруг меня, я чешу его за ухом. Каким он будет, когда перекинется, неведомо.
Но они все красивые, желтоглазые, с гортанными голосами, они живут везде и всюду, и так же не любят мертвых, как и все остальные. Не боятся, но не любят. Почему – бог весть. Я не раз приставала с расспросами, но они только смеются – мол, много будешь знать, скоро состаришься. Меня они принимают и девочкой, и женщиной, увиваются, твари вредные – но красивые…
Я встала. Светало, на востоке небо прорезало красным. Скоро взойдет солнце, а мне бы хотелось проведать других, пока мертвые сидят в доме.
- Пошли, хороший мой, - я погладила зверя. - Надо идти.
Волк отбежал за куст и взвыл.
- Перекидываешься, зараза, - беззлобно сказала я. – Жду.
Да, как я и думала, - пепельноволосый, желтоглазый, высокий – такой знакомый. И абсолютно голый.
- Где одежду прикопал? – посмотрела снизу вверх.
- Не взял, - отмахивается. – Думал, не встречу. Но встретил, - и смотрит, смотрит так, что я слегка краснею, а потом мгновенно расту – и платьице болтается на мне, порванное, едва прикрывая грудь.
- Встретились, - я понимающе усмехаюсь, мне сейчас можно дать от шестнадцати до двадцати, и тут уже теряется и краснеет собеседник. – Пойдем, я хотела навестить троллей и русалок, раз уж выбралась.
И мы идем босиком по мокрой траве, и где-то вдалеке посвистывает какая-то птица, и воздух пахнет озоном – как всегда после дождя.
Первый мост – я заглядываю под него, оборотень терпеливо ждет рядом. На мое счастье, они там, почти полным составом – как всегда, большеносые, ужасно шумные и хвостатые, и я сразу же узнаю, что они ждали меня еще на прошлой неделе, но ничего страшного, пирог еще остался; и я ем пирог и перемазываюсь вареньем – оборотень аккуратно ест свой кусок и насмешливо поглядывает на меня; что лепрекон из большой долины спрятал еще один горшочек с золотом где-то рядом, возле них, и они старательно его ищут – но пока что успели найти только злого гнома, который украл у них банку с вареньем и заперся в норе. Что карлики заключили союз с лесным народцем и теперь постоянно гремят свадьбы; что русалки совсем достали – сколько можно любиться по ночам, да еще и не стыдясь этого; что где-то на юге видели единорога; что виттры успели проснуться от сезонной спячки, и надо быть повнимательней – я усмехаюсь, меня не трогают даже виттры – со мной лучше дружить, чем наоборот; что Сеидхе вроде бы начали потихоньку шастать к людям; и что домовые шалят, и еще много всяких «и что», так, что я успеваю посочувствовать спутнику, на которого вылился такой же ливень информации.
- А русалок где можно найти? – спрашиваю
Старшая из троллих понимающе усмехается – только слепоглухонемой не знает о приверженности русалок к однополой любви, а уж о моей связи с Тиль, так и вовсе.
- В Лазурном они, резвятся.
Я прощаюсь и мы уходим.
Возле озера я присаживаюсь на корточки, касаюсь воды ладонью.
- Тилли-Тай, здравствуй, - шепчу.
В ответ меня окатывает волной с головой, слышится жемчужный звон-плеск – русалочий смех.
- Радуйся, красивая, - выныривает Тиль. Белая кожа, рыжие волосы, смеющиеся серые глаза – красота, да и только.
Привлекаю ее к себе, целую в губы. Хорошая моя. Соленая-сладкая, любимая, желанная…
- Я тебе принесла цветок, - говорю.
Нет у меня, конечно, никакого цветка, но это фраза-пароль, с самого первого дня, и к тому же, зачем мне могущество, позволяющее утешать мертвых и играть тишину, казаться невидимой и тасовать свой возраст как колоду карт, если я не могу создать для любимого существа один-единственный цветок?
Завожу руку за спину, представляю цветок – еще живой, с капельками росы – и протягиваю ей.
- Аленький, - смеется она, - спасибо, родная.
- Чудищу не отдам, - говорю я, и мы обе смеемся – все помнят анекдот про девушку и долгий путь. Оборотень – и тот едва сдерживает фырк, несмотря на то, что приуныл, увидев меня с русалкой.
Она еще раз целует меня – нежно, в губы - ее пальцы играют с моей грудью, царапают кожу на шее, - говорит:
- Увидимся вечером, мне пора, - и ныряет обратно.
А я остаюсь один на один с оборотнем.
И просто не могу удержаться от того, чтобы завести его в лес, чтобы промолчать на вопрос «Куда мы идем»?, чтобы, попрощавшись, куснуть за шею.
И от того, чтобы повалить на все еще покрытую росой траву, отвечая на поцелуй.
И – от того, чтобы услышать из чужих губ, впервые за последний год свое имя.
Он единственный его помнит.
Он единственный знает, кто я.
Мне кажется, это веская причина для того, чтобы быть вместе, хотя бы редкими встречами с перспективой на подольше.
Ведь мы никогда – слышишь, никогда не умрем.
Я обещаю.