ЦепанулЖуга вздохнул. Прошёлся пятернёй по волосам.
— Не знаю, — наконец сказал он. — Я уже давно не думал о любви. По правде сказать, любовь — это такая штука, которая не спрашивает, веришь ты в неё или не веришь. От веры здесь вообще ничего не зависит. Когда я был моложе, я думал, что любовь — это когда ты не можешь жить без другого человека, когда тебе плохо, если этого человека не ту рядом. Потом, сколько-то лет спустя, мне стало казаться, что любовь — это когда ты просто хочешь, чтоб любимый человек был счастлив…
— Счастлив? — перебила его Зерги.
— Ну. Вот счастлив — и всё! Любой ценой. Я как-то даже не задумывался, что такое счастье в её понимании, а иногда оказывалось, что для её счастья мне как раз лучше бы уйти. — Жуга помолчал, будто его посетили какие-то воспоминания, потом помотал головой и продолжил, но уже как то не очень охотно: — Позже я думал, будто любовь — это когда тебя понимают. А сейчас, когда ты спросила… Знаешь, ты, наверное, будешь смеяться, но сейчас мне кажется, будто любовь это когда ты просто можешь быть с кем-то вдвоём и не ругаться с ним. Или нет, пожалуй, не так… Как бы это сказать… Ну, в общем, для меня сейчас это просто возможность быть с кем-то потому, что хочешь быть рядом, и потому, что можешь. Можно поворчать вдвоём, поругаться, что-нибудь натворить, набедокурить или что-то вроде этого… очаг разжечь, обед сварить… поле вспахать, родить ребёнка, дом построить… да наконец просто — сидеть и молчать вдвоём, и это будет по сердцу обоим. Я тебя разочаровал?
— С тобой разочаруешься, как же… — проворчала девушка и плотнее завернулась в одеяло. — У тебя всё время мозги набекрень…
Травник хмыкнул:
— Сама виновата. Нечего было спрашивать.
— Да я не о том! — отмахнулась она. Закусила губу. — Странный ты человек, Жуга! Поговоришь с тобой и удивляешься: чего я сама об этом не подумала? А с другой стороны, ведь это только слова. Говорить-то ты мастер, айе, говорить многие умеют. А на деле что? Ни черта на деле не получается. Вот ты, к примеру. У тебя была такая, чтобы с ней вот так, как ты сказал, в огонь и в воду? А?
Жуга ответил не сразу.
— Была, — наконец сказал он.
— И где она сейчас?
— То в огне, то в воде.
— А ты тогда чего?..
Жуга опять повернулся и взглянул на девушку. Его запавшие, как в лихорадке, голубые глаза в кругах бессонных синяков смотрели дико и пронзительно; он даже не моргал.
— А я — и там, и там, — ответил он. — Жду, когда она хоть что-то выберет.
Зерги пробрал холодок.
— И чего я тебя, в самом деле, расспрашиваю… — нарочито грубо проворчала она, в основном, чтобы скрыть смятение. — Ни толку, ни понятия. Одна морока.
Заслышав нотки недовольства в её голосе, белый волк вскинул голову и уставился на травника. Зерги и Жуга смотрели на него и молчали.
— Любишь его? — вдруг тихо спросил травник.
— Тебе-то какое дело…
— Я всерьёз спрашиваю, не злись. Любишь?
— Да, чёрт побери, люблю, люблю!.. — вдруг выпалила Зерги, будто признаваясь в чём-то постыдном и ужасном, что немыслимо для человека, для женщины. По щекам её бежали слёзы. — Что, доволен, да? Доволен? Всё б тебе раскладывать по полочкам, да мозговать, да разговаривать! А сам-то что? By Gott! Да ты хоть понимаешь, каково это, когда ненавидишь человека, съесть его готов со всеми потрохами, дёргаешься, как на иголках, а сама таешь, чуть только он посмотрит на тебя, а внутри тоже всё дёргается — дышать не можешь, если он рядом! У-у-м, ненавижу, ненавижу!.. Ну, давай скажи ещё чего-нибудь!
Она умолкла.
— Он понимает нас? — спросил Жуга вместо ответа, всё ещё глядя на Рутгера.
— Что? А… Не знаю. — Зерги вытирала слёзы так яростно, словно хотела содрать кожу с лица. Всхлипнула. — Нет. Наверно, нет. А что?
— Да так, — пожал плечами травник. — Мы тут сидим, орём, а он только молчит и смотрит. Даже не шевелится.
— Чужая душа — потёмки…
— Кто он такой?
— Рутгер? Обычное дело. Наёмник. Только я, как его увидела, сразу что-то этакое поняла. Не могу я, Жуга, сил нет! Никогда со мною не было такого. Не любила никого, айе. Учителя своего, Веридиса, даже его не любила, а так… благодарна была, что подобрал, не бросил подыхать на улице… учил, воспитывал… арбалет мне купил…
— А родители?
— А что — родители? — Зерги шмыгнула носом, села и обхватила колени руками. — Маму я почти не помню — мне пять лет было, когда она умерла. Отец — дурак и пьяница, сперва мать забил, баб водил каких-то беспрестанно, дрался, потом сам утоп… чего его любить? Ты… ну, это ты. Сам понимаешь… Только не обижайся, ладно? Это просто… ну, такое чувство было… не любовь. Айе. — Зерги будто смутилась и отвернулась. — Прости, я не хотела тебе такого говорить… А его я как увидела, поняла — пропала! Куда он, туда и я. Уйти сил нет. Остаться так вообще кошмар. Я сама не своя, когда он рядом. Вот ты говоришь, любовь — это когда можешь с кем-то быть и не ругаться. А я только и делаю, что с ним ругаюсь, а иначе страшно: так хочу, чтобы он БЫЛ. Я такого никогда не чувствовала, это… это какая-то сладкая мерзость. Когда он смотрит на меня вот так, у меня все мысли разлетаются: пух! — и нету. Голова как надутый пузырь, только горошина катается внутри, гремит: хочу, хочу, хочу! Не дай бог, сдамся. А то он скажет: «Прыгни с крыши!» — прыгну, не задумаюсь. Прикажет: «На колени и лай по-собачьи!» — грохнусь на четвереньки и загавкаю… Вот как сильно я его хочу! Понимаешь? Гадство… — Она закусила губу и помотала головой; слезинки на её щеках уже прокладывали новые дорожки. — Вот же гадство…
Она закрыла лицо ладонями. Травник молчал. Молчала и Зерги.
— День и ночь об этом думаю, — сказала Зерги наконец. — Вернее, ночь. Каждую ночь. Всю ночь, айе. Днём я не думаю — когда я птица, я вообще не думаю. Там только чувства, чистые такие, яркие, у людей так не бывает. Там, если охота — так это ОХОТА, если злость — так настоящая ЗЛОСТЬ! Гадюку позавчера пришибла, веришь ли — в жизни так азартно не дралась! А наверху — только полёт и ветер, только небо и я! Каждое перышко плещет, глаза каждую травинку видят, куда хочешь лети… А всё равно он свистнет — я к нему со всех ног… вернее, со всех крыл. Сердце бьётся… — Зерги сунула ладони между ног и сжала колени. Опустила глаза. Помолчала. — Когда обратно в человека превращаюсь, — продолжила она чуть погодя, то что-то помню, что-то нет, но точно помню, что не знаю слов, не понимаю их, когда я ястреб. Иногда жалко, иногда, наоборот, хотелось бы остаться такой. Не всегда хочется думать… Ты не сердишься?
— Да нет, пожалуй, не сержусь, — задумчиво сказал травник. — Знаешь, я тебя, наверное, понимаю. То, о чём ты сейчас говорила, это ведь тоже любовь. Только вот в чём загвоздка. Я долго думал об этом, пока однажды вдруг не понял, что любви на самом деле как бы нет. То есть она, конечно, есть, но если ты не хочешь её видеть и всё время отворачиваешься, злишься на себя, её не будет. Будет только больно. Иногда, быть может, хорошо, но чаще — больно. Её, как счастье, надо сперва выдумать, придумать, а потом самому в неё поверить. Я уже так не могу. Не получается.
— Придумать или поверить?
— И то и другое… А ты уже свою любовь придумала, по-настоящему, а стало быть, увидела. Поверить только не решаешься. Поверишь — будешь счастлива.
— А если не буду?
— Всё может быть… Жизнь — рисковая штука.