хоррошая вещь.
если так просто читать. чтобы отдохнуть. чтобы развеяться.
flibusta.net/b/167457/readПусть кошки разбираются сами. Резонно.
Манефа перекинулась и в Старшей Ипостаси осторожно спустилась вниз. Ей хотелось распушиться, чтобы кот, кто бы он ни был, не забирал слишком много в голову.
Кот не забирал. Он стоял почти что у порога прихожей, тщательно принюхивался и осматривался с встревоженным вниманием. Учуяв и увидев Манефу, замер на месте – потрясенный.
Он оказался невозможно юным. Вот что. Судя по запаху, кот был моложе Неру, но Манефа ощутила упругую жестокую силу. Его тело покрывали боевые шрамы, а в глазах светилась ежеминутная готовность к драке на поражение – которая вдруг сошла на нет от взгляда на Манефу.
Серьезный кот… Но ведь – о, духи Сумерек, где вы? – совсем котенок… Такое наивное восхищенное удивление…
Однако Манефа не собиралась изображать его мамашу – кот все-таки давно вышел из того возраста, который нуждается в материнской заботе. К тому же она знала точно, что ее нынешний запах слишком сладок для кота – а раз так, стоит проверить, куда этот зверь годится.
Манефа, стоя на лестнице, окатила пришельца сверху вниз презрительным взглядом – правильным взглядом строгой старшей владычицы дома.
Кот переступил с ноги на ногу, отвел глаза, принялся вылизывать ладонь между пальцами. Нервное?
– Тебя учили здороваться? – холодно спросила Манефа.
Кот понял правильно. Он подошел поближе, потянулся вперед, но с изысканной церемонностью – скорее обозначил обнюхивание, чем вправду обнюхал. Манефа занесла, было, руку для оплеухи – но кот вел себя безупречно, а потому оплеухи не получил.
– Прости, – сказал он с честной кротостью молодого самца перед старшей самкой. – Я растерялся. От тебя пахнет Осенью… я просто ошалел… прости.
Манефа усмехнулась.
– От любой кошки осенью пахнет Осенью, – сказала она надменно и потянулась, протянув руки вдоль лестничных перил. – Как удивительно, правда?
цитатное читать дальшеКот мягко-мягко подобрался ближе, присел на нижнюю ступеньку, поджал под себя ноги, сказал снизу:
– Я забыл. Я забыл, что на свете бывают кошки и что они так пахнут… не бей меня.
– Я подумаю, – сказала Манефа.
Кот потянулся носом к ее ноге.
– Я пну тебя по физиономии, – Манефа изобразила зевок. – Этого хочешь?
– Нет, – кот улыбнулся. – Хочу оставить на тебе свой запах. Можно?
– Это просто, – Манефа дала ему взглянуть на свои клыки и снова занесла руку с когтями в ритуальном жесте. – Врежу – и твой запах на мне останется. Я таких, как ты, за голову носила.
– Я – младше, – согласился кот и растянулся по лестнице, не сводя с Манефы глаз. – Я мало ем и не займу много места. И ни на что не претендую… только на твой запах…
– Разумеется, – презрительно сказала Манефа. – Еще бы ты претендовал. Я налью тебе молока, так и быть. У тебя давно открылись глаза?
– Только что, – кротко сказал кот. – Я не привык видеть кошек, понимаешь? Я еле помню свою мать, а других кошек не видел. Я выпью молока, если ты дашь… или воды, все равно. Лишь бы пахло тобой.
– Наглец, – фыркнула Манефа. – Это мой дом, не забудь.
– Я тут поживу, если разрешишь, – смиренно сказал кот и собрался поточить когти о ступеньку.
– Здесь нельзя! – Манефа шлепнула его по затылку, но не когтями, а ладонью. – Хочешь молока – иди за мной. Где точить – я тебе покажу. Не знаю, где Хольвин тебя достал, но чувствую, что мне придется тебя воспитывать.
– Воспитывай, – кот улегся на перила и потерся о них подбородком, оставляя свой запах. Манефа снова шлепнула его по голове, но слабее:
– Я еще не позволила тебе тут метить.
– Я случайно, – кот поднял на нее глаза. Он изображал смирение, но спокойная уверенность доминанта распространялась от него не менее ощутимо, чем запах. Манефе было все тяжелее держать фасон. – Я больше не буду, – и снова потерся.
– Ах ты!
Ах, как он легко давал себя бить – обозначая насмешливую покорность. И кот уже все понял, и Манефа тоже все поняла – но ритуал требовал проверки на прочность. Потребовалось еще с полдюжины оплеух разной тяжести, чтобы древний обычай позволил Манефе дать себя понюхать – нос в нос.
И запах юности и силы заставил-таки ее сменить гнев на милость.
– Ладно. Пойдем ужинать. Я тебя покормлю. И имей в виду: ко мне приходит щенок.
– Мне нравятся собаки, – сказал кот. – Один бобик все твердил, что мы с ним – Стая.
– Они все так говорят, – сказала Манефа и перед тем, как подняться по лестнице к себе в башню, позволила коту боднуть ее в плечо.
Рамон, который пытался уговорить кота прийти ужинать на псарню, так его и не дождался. Зато Хольвин знал, что Мэллу ел сырую рыбу, любимую Манефой, из ее же любимой керамической мисочки – а Манефа сидела на подоконнике, подобравшись в пушистый комок, и подозрительно, настороженно наблюдала, как он ест и как потом пьет воду. Хольвин не был специалистом по кошкам, но понимал их неплохо и очень ясно видел, что контакт прошел правильно, так, как должно.
Ближе к вечеру, когда уже совсем стемнело, Манефа в Младшей Ипостаси сидела на козырьке над крыльцом и демонстративно чистилась, а Мэллу в Старшей сидел, обхватив колени, в мокрой пожухлой траве и смотрел на нее пьяными от восхищения глазами.
Хольвин дал волку поздороваться с лесом. Потом уже, когда тот сел, повернув к Хольвину отрешенное лицо с блуждающей ухмылкой, посредник счел возможным спросить:
– Где-то здесь? Мы правильно приехали?
Волк ухмыльнулся шире.
– Мокрым муравейником несет, – сказал он рассеянно и счастливо. – Гадкий запах, а сейчас приятно… Дома…
– А еще что чуешь? – спросил Хольвин.
– Замучаюсь перечислять, – хмыкнул волк. – Хорошо пахнет. Пошли.
– Знаешь, куда?
– А то, – волк вскочил, как играющий щенок, встряхнулся, уселся на корточки и, по-прежнему не оборачиваясь, запрокинув голову, издал тот самый звук, от которого у человека в лесу кровь стынет в жилах. Вой.
Вовсе не угроза, что бы люди не воображали. Зов.
Этот призыв, растянутый на двух высоких и темных нотах, отразился от древесных стволов, раскатился долгим замирающим эхом. Волк уже умолк и прислушивался – а отражение его голоса еще таяло где-то в чащобе, постепенно удаляясь. Лес молчал, только в вершинах берез с шелестом гулял ветер.
Волк напряженно слушал, обирая с ушей пряди волос. Хольвин подумал, что Старшая часть его души просто забыла о звере – оттого он и не вернет себе удобные подвижные уши. Как у всех двоесущных, в сложном разуме волка звериная тоска мешалась с человеческой любовью и человеческой надеждой.
Тишина затаившегося леса ранила эту самую надежду. Волк посмотрел на Хольвина с тоскливой болью в желтых глазах – Хольвин ободряюще улыбнулся.
– Ну что ж ты, – сказал с самой спокойной уверенностью. – Зови еще. Зови, боец.
Волк скульнул и снова завыл. С ветки с трыканьем сорвалась сорока. И когда в волчьем голосе уже звучало настоящее отчаяние, из далекого далека, из влажной чащи вдруг пришел ответ.
Низкий мягкий тон, напоминающий соло на саксофоне, вплелся в три более высоких голоса точным музыкальным звуком. Кому бы могло показаться ужасным это пение отчаявшихся, зовущих своего уцелевшего товарища, подумал Хольвин. Старый и трое молодых. Одна из них – сука. Все, что осталось от Стаи?
Будь прокляты убийцы, ведь не оставили волкам никаких шансов…
Но тут к квартету присоединились еще два голоса. Детские дисканты. Щенки-подростки. Нет, не четверо…
Но и на том спасибо.
– Погоди, погоди, – Тео вдруг осознал, что видит лошадь. – Погоди, Хольвин… Лаванда… то есть, Лилия, что это за… ты же не хочешь сказать…
– Ага, – сказала Лилия с наивной детской улыбкой. – Я – конокрад. Как увижу лошадь, так и хочется украсть…
Конь опустил голову и фыркнул ей в ухо, разметав волосы. Жасмин коротко расхохоталась, и остальные Хозяева невольно улыбнулись.
Манефа сделала вид, что не расслышала, принялась внимательно обнюхивать его висок, потом – выступающую косточку на скуле. Мэллу мурлыкнул.
– Пусти, – повторил он. – Я приду… потом.
– Я знаю, – сказала Манефа. – Ты тут все наметил. Ты хочешь тут жить, я же чую запах… – и дотронулась до груди Мэллу кончиками пальцев.
– Мне надо в лес, а ты хочешь играть, – сказал Мэллу с еле заметной усмешкой. – Ты стала игривая… как котенок…
– Я не играю… я хочу тебя запомнить…
– До завтра?
– Не знаю…
– Ты тоже чувствуешь, что воздух тяжелый?
Манефа потерлась щекой об его щеку, отошла и уселась на подоконнике, отвернулась – напустила бонтонное кошачье безразличие.
– Я не знаю, – сказала она безмятежно куда-то за окно. – Я не чувствую ничего снаружи. Только внутри, разве ты не понимаешь? Мне нравится твой запах, я запоминаю – вот и все. Я запомнила – иди.
– Я принесу тебе зайца, – сказал Мэллу вкрадчиво. – Лесного зайца, поймаю тут, поблизости – и принесу теплого. Хочешь?
– Я сама могу охотиться, – сказала Манефа, не оборачиваясь, и замурлыкала.
Она возьмет, подумал Мэллу. Возьмет – и будет есть. Но не станет же она об этом говорить, смешно! Никакая кошка, даже самая ласковая, не пообещает, что возьмет от тебя еду – это унизительно… Но пусть она знает, что я хочу принести.
Он глубоко потянулся, оставив на дверном косяке длинные царапины когтей, и вышел во двор.
– А котенок-то, похоже, добежал, – неожиданно сказал медведь. Человеческий голос странно искажался полузвериной гортанью, сходил на скрип, как сухое дерево. – Хорошо. И щенка чую. И лосенок вот-вот будет здесь. Славно. А лучше всего, что и человек пришел. Потому, что об этом ОН спрашивал. Зеленый спрашивал…
Медведь задрал морду вверх. Тео бессознательно сделал то же самое.
Туча уже заполнила небо целиком. Было темно, как среди дня темнеет лишь во время солнечных затмений, и страшно тихо. Ветер замер; Тео вдруг осознал, что ни малейшего шума уже давно не слышно. Сизые и черные клубы ходили в теле тучи, как перекатывающиеся мышцы, время от времени высвечиваемые бесшумными сполохами, похожими на зарницы. И в этих сполохах Тео вдруг померещился огромный, во все небо, нечеловеческий лик – клубящаяся маска сфинкса с мерцающим сиянием молний в бездонных глазницах.
– Что это, а? – прошептал Тео, чувствуя себя маленьким ребенком, потерянным в незнакомом и непредсказуемом месте.
Медведь снова судорожно вздохнул и с трудом проговорил:
– Это справедливость, человек. ОН спросил мир – оставлять ли хоть кого-то из людей… И почти все, как видно, сказали "нет". Но я скажу "да". И может, еще кто-нибудь скажет "да"… может, лосенок… может, тот недобитый жеребчик… может, подстреленный котенок… Может, твои щенята… может, еще кто-нибудь, кто любит против здравого смысла… И молись, человек, чтобы ОН услышал…
Последнее слово медведь прохрипел и уронил голову на лапы. Его тело дернулось, обретая в смерти окончательную форму – и растянулось на грязном полу клетки уже совершенно звериным. Он был страшно худой, этот медведь, осенью, когда все медведи лоснятся от жира, а их мускулы распирают мохнатые шкуры… Тео опустился на колени рядом с клеткой – и неожиданно для себя расплакался навзрыд, как не плакал с детсадовских времен, как в раннем детстве – от невозвратимой потери. Наверное, надо было молиться, но он не умел.
И все остальное на некоторое время отступило на задний план… пока Тео не поразился такой долгой тишине.