Тотемное животное хэдкраб
Да. Сегодня(19.06.07) до меня наконец-то должно было дойти. Дура я. Великая, нечеловеческая, вот должна была мне на пути попасться девчонка Аля, которой на деле лет 15 – Господи, какой я наивной идиоткой была в ее годы – но которая выглядит на 18, а рассуждает вообще как 30летняя, умудренная жизнью женщина. Да она и есть женщина.
Женщина в теле девчонки, которая выгрызает право жить клыками и когтями. У которой никогда не будет возможности выносить и родить ребенка – да, я сейчас не хочу детей, но лет в тридцать мне захочется, я знаю. А может, и раньше. Которая сидела, рассказывала нам – и глаза ее поблескивали в свете фонарей и огоньков сигарет, а мы сидели и слушали – я молча, потому что единственное, чем я могла ее поблагодарить, поддержать – это сочувственным молчанием и одобрением – что она выжила, а Ксю-2ая – периодическими охами-ахами. Просто она не может иначе. Но это неважно.
Девчонка, у которой, если она сейчас неправильно повернет голову, защемится нерв, ей надо будет делать операцию, и шансов выжить у нее будет…процентов 12. И, как она спокойно говорит – если выживет так, чтобы полноценно жить, то да, будет выцарапываться, если на коляске, то лучше сразу умереть. Говорит, как о давно свершившемся и понятном факте – так, как я сама говорю про глаза. Мне уже не надо, чтоб мне сочувствовали – просто нужно, чтоб человек это понял, принял и не оттолкнул. Только-то.
Поняла, как мелочны по сравнению с ее жизнью все мои любовные терзания, эти «мексиканские сериалы». Поняла, что, в конце-то концов, жизнь – коротка, мы никогда не знаем, будем ли мы брезгливо оттирать кровь с рукава футболки, или наша кровь зальет чей-то отглаженный пиджак. И еще кое-что поняла. Я поставлю проклятый вопрос насчет отношений (себя и Берсерка) ребром. Если да – да. Пусть на его правилах, но это будет хоть какое-то начало, а не дружба с сексом и моей странной верностью. Если нет – никаких проблем. Друзья. Только – месяца два – мне придется зализывать раны. Но это мелочи. Потому что теперь я слишком хорошо знаю две вещи – нельзя хотеть быть другим человеком; и нельзя опасаться, ходить углами, боясь услышать правду.
Я всегда буду помнить выражение лица девчонки Али.
Странная, тоскливо-огрубевшая обреченность – и эти жесты – как она запрокидывает голову назад, допивая пиво, затягивается – и длинной струей выпускает дым, как за напускным спокойствием хладной могильной воды скрывается резкие, нервные, дерганые движения. Когда она теряет контроль над собой, у нее слегка подрагивают кончики пальцев – если б я могла, я бы полюбила ее – за то, что она продолжает драться, продолжает играть до конца,продолжает быть…за то, что она пережила ад, куда больший чем я, и он не оставил ее злобным недоверчивым зверьком. Я люблю ее за это, ибо чувство, которое я испытываю к этой маленькой женщине со взглядом затравленной волчицы, не помещается в одно слово «восхищение». Много, много большее. Да.
Женщина в теле девчонки, которая выгрызает право жить клыками и когтями. У которой никогда не будет возможности выносить и родить ребенка – да, я сейчас не хочу детей, но лет в тридцать мне захочется, я знаю. А может, и раньше. Которая сидела, рассказывала нам – и глаза ее поблескивали в свете фонарей и огоньков сигарет, а мы сидели и слушали – я молча, потому что единственное, чем я могла ее поблагодарить, поддержать – это сочувственным молчанием и одобрением – что она выжила, а Ксю-2ая – периодическими охами-ахами. Просто она не может иначе. Но это неважно.
Девчонка, у которой, если она сейчас неправильно повернет голову, защемится нерв, ей надо будет делать операцию, и шансов выжить у нее будет…процентов 12. И, как она спокойно говорит – если выживет так, чтобы полноценно жить, то да, будет выцарапываться, если на коляске, то лучше сразу умереть. Говорит, как о давно свершившемся и понятном факте – так, как я сама говорю про глаза. Мне уже не надо, чтоб мне сочувствовали – просто нужно, чтоб человек это понял, принял и не оттолкнул. Только-то.
Поняла, как мелочны по сравнению с ее жизнью все мои любовные терзания, эти «мексиканские сериалы». Поняла, что, в конце-то концов, жизнь – коротка, мы никогда не знаем, будем ли мы брезгливо оттирать кровь с рукава футболки, или наша кровь зальет чей-то отглаженный пиджак. И еще кое-что поняла. Я поставлю проклятый вопрос насчет отношений (себя и Берсерка) ребром. Если да – да. Пусть на его правилах, но это будет хоть какое-то начало, а не дружба с сексом и моей странной верностью. Если нет – никаких проблем. Друзья. Только – месяца два – мне придется зализывать раны. Но это мелочи. Потому что теперь я слишком хорошо знаю две вещи – нельзя хотеть быть другим человеком; и нельзя опасаться, ходить углами, боясь услышать правду.
Я всегда буду помнить выражение лица девчонки Али.
Странная, тоскливо-огрубевшая обреченность – и эти жесты – как она запрокидывает голову назад, допивая пиво, затягивается – и длинной струей выпускает дым, как за напускным спокойствием хладной могильной воды скрывается резкие, нервные, дерганые движения. Когда она теряет контроль над собой, у нее слегка подрагивают кончики пальцев – если б я могла, я бы полюбила ее – за то, что она продолжает драться, продолжает играть до конца,продолжает быть…за то, что она пережила ад, куда больший чем я, и он не оставил ее злобным недоверчивым зверьком. Я люблю ее за это, ибо чувство, которое я испытываю к этой маленькой женщине со взглядом затравленной волчицы, не помещается в одно слово «восхищение». Много, много большее. Да.